ДЕКЛАРАЦИЯ НРАВСТВЕННОГО СОЦИАЛИЗМА

Время ломать, и время строить; время разбрасывать камни, и время собирать камни;

время “качать права и свободы”, и время нести груз ответственности за них.

Формулы такого рода – это не просто освящённые временем и традицией житейские максимы; это, скорее, способы выражения какого-то глубинного алгоритма, лежащего в основании всего нашего духовно-нравственного бытия.

В мировой истории проявления этого алгоритма прослеживаются вполне отчётливо. Так, уже на закате античной эпохи пресыщенная развращённость внеэтическим знанием сменилась ответной реакцией на него в форме христианской идеологии, – что привело к обновлению загнившего в нравственном отношении общества, к приданию ему необходимых жизненных импульсов для дальнейшего поступательного развития. И похожее нарождение потребности в ответной реакции мы наблюдаем в новейшей истории культуры, где, начиная с эпохи Просвещения, торжество внеэтического (материалистического) знания, сопровождаемое прогрессирующим разложением нравственных устоев, снова делает актуальной проблему духовного оздоровления общества.

Движущие мотивы всех таких “колебаний духа” вполне очевидны: они связаны с необходимостью для всякого нормального социума (и одновременно с огромной трудностью) совмещения интересов личности с интересами общества. Не может быть здорового общества там, где его интересы обеспечиваются ценой систематического попирания интересов его отдельных граждан. Точно также не может быть здорового общества и там, где общественные интересы приносятся в жертву интересам меньшинства самозваных “личностей”. Здоровое общество – это органичное совмещение интересов каждой личности и всего общества; идеал же такого совмещения мыслится на основе способности каждой личности добровольно ограничивать себя во имя общественных интересов.

Но воспитание такой способности в масштабе социума – это задача, решение которой наталкивается на целый клубок историко-культурных, традиционно-конфессиональных, этнопсихологических и многих других проблем мировоззренческого характера. В реальной исторической практике эта задача разрешалась до сих пор не на уровне индивидуального сознания, а на уровне некой равнодействующей силы, учитывающей весь спектр существующих в обществе целеполаганий, умонастроений и векторов развития.

Потому-то история культуры и похожа на игру в попеременное “перетягивание каната”: то в сторону интересов общества, то в сторону интересов личности. Побеждает, скажем, возжелавшее свободы, но не обременённое при этом чувством ответственности за своё поведение личностное начало, и тогда приходит “время разбрасывать камни” (со всеми сопутствующими такому занятию радостями “самовыражения”). Затем, когда от “общественного дома” остаются одни лишь разбросанные камни, приходит понимание того, что разруха в собственном доме – это плод разрухи в головах “домовладельцев”, и тогда побеждает, в той или иной форме, созидательное общественное начало, налагающее бремя принудительных ограничений на эгоистические притязания “личностей”.

Вместе с тем, при всей необходимости и даже благодетельности такого бремени, оно, тем не менее, остаётся ничем иным как именно “бременем”, т.е. налагаемым на свободную волю кодексом поведения («все мы несём бремя жизни, иго человечности, столь слабой, столь подверженной заблуждению» – А.С.Пушкин). А поэтому и оно, это бремя человечности, тоже постепенно оборачивается накоплением в обществе “усталости” и желания перемен, – чем и пользуются в своих корыстных интересах разного рода политические проходимцы, демагоги и кукловоды, а также их беспринципная интеллектуальная обслуга.

Это вечное “перетягивание каната” исчерпывающе объясняет всю новейшую историю России. “Устало”, к примеру, российское общество начала ХХ века от бездумья и бессовестности собственной “элиты” и подчинилось, под влиянием соответствующей пропаганды, основанному на подавлении личностного начала общественному интересу, – что и выразилось в феномене советской власти. Но к концу ХХ столетия наступила “усталость” уже от “мобилизационного” советского строя и от негибкого советского руководства, и заявило о своих правах подавленное личностное начало, – что и выразилось в феномене перестроечных и постперестроечных процессов и явлений.

Освобождённое от бремени “принудительного коллективизма”, личностное начало наслаждается теперь “свободой”, проедает накопленный предыдущим этапом экономический потенциал и стремительно теряет чувство совести и меры в своём индивидуализме и эгоизме, подготавливая тем самым в массовом сознании очередной крен в сторону общественных интересов.

Естественно, что нынешняя российская “элита”, в стремлении предотвратить этот крен, разрабатывает и внедряет в массовое сознание всевозможные оправдывающие её теории и концепции, подобно тому как то же самое ещё совсем недавно вынуждена была делать советская “элита”. Так “перетягивание каната” приобретает форму борьбы одного “мировоззренческого полузнания” с другим; так клевета на один этап нашего прошлого (на “проклятое самодержавие”) сменяется клеветой на другой его этап (на “проклятый советский тоталитаризм”). И так сохраняется больная преемственность зомбированных поколений, не уважающих своего прошлого. Но кто не уважает прошлого – недостоин и будущего; вот почему впереди такому обществу предуготована очередная (во имя какого- нибудь нового “-изма”) борьба с “проклятым прошлым” – теперь уже с “преступным либерально-демократическим режимом”.

Предвидим возражение: зачем делать глобальные обобщения на примере судьбы непутёвой России? Есть опыт передовых, наиболее развитых стран современного цивилизованного мира, где возведённое в культ личностное начало (знаменитый западный “индивидуализм”, “права и свободы человека и гражданина”) прекрасно сочетается и с социальной стабильностью, и с вызывающим зависть всех остальных стран и народов “стандартом потребления”.

Мы отвечаем: да, этот опыт заслуживает внимания, но совсем не с той стороны, которая является его показушной “витриной”. На самом деле исходящая от “западоцентричных” идеологов критика социализма – это обычная манипулятивная технология, предназначенная для потребления исключительно во внешнем мире; она не имеет ничего общего с реальной социальной политикой внутри самогó “золотого миллиарда”, чью «экономику, согласно обоснованному убеждению любых западных экспертов, уже невозможно определять как капиталистическую». «В странах Запада, на которые как на идеал взирают наши влиятельнейшие идеологи, давно уже совершается “социализация” и сельского хозяйства, и культуры (в широком смысле), не говоря уже о государственном социальном обеспечении (…государство США тратит на это дело более 250 млрд. долл. в год).

Это вовсе не пристрастный домысел “врагов капитализма”: об этом громко говорят, а в последнее время прямо-таки кричат не какие-то прокоммунисты, а как раз кумиры российских идеологов рынка, начиная с того же Фридмана. Правда, все они выражают горячую веру в грядущее прозрение правительств и самих народов стран Запада, которые, наконец, поймут, в какую, мол, пропасть влечёт их современная экономическая политика, и решительно сменят курс. Однако объективный ход вещей явно не подтверждает этой веры.

Совершенно ясно, в частности, что попытка отказа от действующих уже несколько десятилетий государственных программ в области сельского хозяйства, культуры (во всех её сферах) и социального обеспечения неизбежно означала бы такое грандиозное потрясение уже давно сложившихся основ существования стран Запада, на которое никто не пойдёт. И, между прочим, по меньшей мере странны звучащие постоянно у нас требования тотального “разгосударствления” экономики – звучащие в то время, когда на Западе государства уже полностью распоряжаются громадной (около 40% в США) или даже подавляющей (около 70% в Швеции) частью валового национального продукта…» (из послания В.В.Кожинова Правительству России весной 1993 г.).

О том же самом в упомянутом послании В.В.Кожинова говорится и по поводу государственного регулирования цен. «Откроем изданную в 1991 г. в Москве книгу… “Государственное регулирование и контроль цен в капиталистических странах”. Это по сути дела справочник, в котором собраны фактические данные о состоянии цен в пятнадцати “высокоразвитых” странах. И выясняется, что цены не регулируются государством (и то, всё-таки, не все) только в одной из них – Франции, причём и здесь “свобода цен была достигнута лишь к 1986 г. (кроме квартплаты, а также сельскохозяйственных продуктов, имеющих общеевропейскую регламентацию). Правительства других капиталистических стран продолжают и сейчас осуществлять контроль и регулирование цен товаров и услуг, имеющих особо важное значение для поддержания жизненного уровня населения”.

В специальной же главе этой книги, посвящённой Франции, сообщается, что в этой стране, как и в других странах Европейского сообщества, “государственное регулирование охватывает около 90% (!) сельскохозяйственной продукции”, то есть о “свободных” ценах на продукты питания говорить вообще не приходится – они существуют только в головах сторонников Фридмана!... Нельзя не добавить ещё, что, как ясно из упомянутой книги-справочника, цены “освобождались” в тех или иных развитых странах лишь тогда и постольку, когда и поскольку экономика обретала вполне “нормальное” здоровое состояние и, в частности, (или даже в особенности), преодолевались процессы инфляции; собственно говоря, государственное регулирование цен – это вообще одно из важнейших, если не важнейшее средство преодоления инфляции» (там же). «Всё это, конечно, имеет свои глубокие и многообразные причины; одна из них, наиболее очевидная – стремление западных государств предотвратить и вообще исключить революции» (там же).

Спрашивается: почему от нас это скрывают? Почему и наши прежние, и наши нынешние идеологи продолжают морочить нам головы, вместо того чтобы мобилизовывать на единственно достойную человечества цель – на совершенствование технологий социалистического строительства?

Причина проста: общественный строй, сложившийся в странах “золотого миллиарда” – это строй, использующий технологии социалистического строительства в несоциалистических целях. То есть, это строй, социалистический по своей внутренней организации, но антисоциалистический по отношению к внешнему миру – нарушающий основной социалистический принцип совмещения личных интересов с общественными. Проще же говоря, это строй для избранной части населения Земли. Его “стандарт жизни”, основанный на потреблении 5-ю % населения Земли почти 50-ти % мировой энергодобычи, предназначен не для экспорта, а исключительно для внутреннего пользования; для всех этот стандарт недостижим принципиально (что и было совершенно открыто заявлено по итогам Конференции ООН в Рио-де-Жанейро в 1992 г.).

А сам “западный мир”, или “золотой миллиард”, выстроенный на основе неэквивалентного товарного обмена со странами всего остального мира, только потому и воспринимается как “предмет зависти” и “образец для подражания”, что благодаря своей экономической и военной мощи устанавливает выгодные для себя “правила игры в права и свободы”, включая в эти правила и требование их защиты от недовольных – от бесправных и несвободных.

Монополизировав право на насилие, хозяева этого мира предпринимают все допустимые и недопустимые меры для того, чтобы закрепить его за собой в глазах мирового общественного мнения. Для этого они, с одной стороны, через подконтрольные СМИ демонизируют своих реальных и потенциальных оппонентов, всех тех, кто не входит в “золотой миллиард” – выставляют их в глазах общественности главными и единственными источниками “угрозы цивилизации”.

С другой стороны, они подводят под своё монопольное право на насилие теоретическую базу в виде концепций “устойчивого развития” и “необходимости силового подавления недемократических режимов”, где первая концепция – это завуалированный запрет на экономическое развитие стран, не вошедших в “золотой миллиард”, а вторая – это запрет на силовое сопротивление первому запрету. А, с третьей стороны, они развёртывают во всемирном масштабе беспрецедентную пропагандистскую кампанию, направленную на завоевание умов и симпатий к себе. Подменяя независимые правительства стран, не входящих в “золотой миллиард”, собственными филиалами и действуя уже через них, они обрушиваются на общественное сознание всей мощью накопленных наукой манипулятивных технологий. Они убеждают, что “чёрное” – это “белое”, что “зло” – это “добро”, что “ложь” – это “истина”. Они говорят: счастье не в истине и не в добрых делах, а в материальных благах; переживать за других глупо – лучше позаботиться о себе; не надо думать – надо веселиться.

И вот уже вырастают целые поколения молодых людей, которые искренне убеждены, что требование социальной справедливости – это не более чем зависть к Успешным Людям, что подчинение личных интересов общественным – это не более чем “свойственный тоталитарным обществам конформизм” и что бессовестность и цинизм – это не более чем “естественность”. Этим поколениям внушено, что единственная заслуживающая их внимания свобода – это свобода безграничного и безоглядного удовлетворения собственных хотений. И они уже не способны понять, что видимая лёгкость, с которой происходит подчинение соблазну именно такой “свободы” – это та самая обманчивая лёгкость, с которой подопытная крыса с вживлённым в её “центр удовольствия” электродом, забыв о еде и об инстинкте размножения, безотрывно нажимает носом на соединённую с электродом кнопку, – до тех пор, пока не сваливается замертво от истощения.

Наши “когнитивные крысы с вживлёнными в их центры удовольствия электродами” – это оборотная сторона и условие чужого безнравственного процветания. И это исчерпывающее объяснение того, кем нам предназначено стать при бездумном подражании чужому опыту. Ведь потому только наших “крыс” (“новых русских” и др.) и не любят на Западе, что они – слишком уж откровенная (только что не намакияженная) карикатура на скрываемую суть “золотомиллиардного” общественного строя.

Как устоять перед расчеловечивающим “крысиным” влиянием? Как выйти на то универсальное жизнеустройство, которое убедило бы всех в необходимости добровольно ограничивать свои личностные притязания во имя общественных интересов?

Считается, что проблема нравственного воспитания целиком замыкается на религиозное мировоззрение; поэтому традиционные надежды возлагаются здесь, как правило, на церковь. Но не секрет, что воздействие современной церкви на умы ничтожно по сравнению с её воздействием на них в дореволюционные (до 1917 года) времена; про дореволюционную же церковь ещё Ф.М.Достоевский говорил: «Церковь наша в параличе». Собственно говоря, не столько даже большевистский погром, сколько именно этот “паралич” и привёл ко всему тому, что российское общество имеет в плане своего нынешнего нравственного состояния.

Почему так получилось? Дело, видимо, в том, что церковь существует не вне времени, а в определённом контексте исторически-обусловленных представлений о мире. И проповедуемая ею нравственность целиком определяется средневековой (а по происхождению и вовсе языческой – зороастрийской) картиной мира: “среда межчеловеческого общения как поле выбора между добром и злом” – “рай для выбравших добро” – “ад для выбравших зло”. На протяжении веков эта картина мира вполне убедительно и наглядно разъясняла даже самому необразованному человеку, почему он должен соблюдать законы нравственного поведения (независимо от того, чем он при этом руководствовался: страхом перед загробным воздаянием или тоской по загробному идеалу).

Одновременно средневековая церковь удовлетворяла запросам и высокообразованных людей, – потому что христианское мировоззрение того времени, будучи синтезом собственно-религиозных идей с предыдущим, необычайно высоким античным знанием (главным образом с платонизмом и неоплатонизмом), несло в себе не только религиозную, но и всеохватно-культурную функцию. И пока христианское мировоззрение несло в себе эту синтетическую всеохватность, совмещающую вопросы мироустройства с вопросами нравственности, моральный авторитет церкви и её влияние на общественное сознание находились на высоте, худо-бедно позволявшей совмещать личные интересы с общественными (хотя бы на уровне формального признания заповеди: «Возлюби ближнего своего как самого себя…»).

Но в позднем средневековье христианское мировоззрение стало утрачивать свой целостный характер: всеохватная “культура” разделилась на религиозную “веру” и светское “знание”, где “вера” отвечала за спасение души, т.е. за нравственность, а “знание” – за всё остальное. С этого момента христианское мировоззрение (и западное, и восточное), превращаясь постепенно из всеохватной культуры в субкультуру общества, неотвратимо теряет своё общественное значение, потому что из сферы его компетенции последовательно изымаются смысловые поля, переставшие быть важными для религии, но по-прежнему оставшиеся важными для культуры. Например: с расширением знаний о форме Земли, о положении Земли относительно Солнца и о положении Солнца относительно звёзд вопросы устройства мироздания, находившиеся до поры до времени в сфере компетенции церкви, стали переходить в сферу компетенции науки.

Или: известно, что вся современная когнитологическая проблематика (т.е. наука о познавательных процессах и о структуре знания) выросла из богословского тринитаризма – учения о троичной сущности Божества; в самом же богословии это направление мысли прекратило своё существование в силу возобладавшего негласного запрета на символическую интерпретацию тринитаризма. И так далее.

Но ситуация, где в вопросах мироустройства более авторитетным оказалось светское знание, не могла не сказаться самым катастрофическим образом на престиже церкви как блюстительницы нравственности – ведь нравственность, как уже было сказано, это не самодостаточная идеологическая сущность, которую можно искусственно “вмонтировать” в общественное сознание (наподобие того, как в компъютер загружается программа), а производное от мировоззрения, несущего в самом себе ответ на вопрос: «Почему я должен быть “хорошим по отношению к другим”, т.е. нравственным? Современная же церковь – если заставить её ответить на этот вопрос – способна сегодня предложить вопрошающему либо веру в устаревшую, давно не убеждающую картину мира, либо бессильную увещевательную проповедь (вроде той, что с детства знакома нам по басне И.А.Крылова «Кот и повар» и вопреки которой кот «Васька слушает, да ест»).

В этом и заключается трагедия современной церкви.

Казалось бы: если за вопросы мироустройства в современную эпоху стало отвечать светское знание, то и инициативу в деле мировоззренческого обоснования нравственности должно было бы перехватить именно оно, а точнее, его наиболее ярко выраженная форма – современное научное мировоззрение в его эволюционно-историческом облике. Но беда в том, что современное научное мировоззрение, становление которого протекало в условиях острого противостояния с религиозным мировоззрением, изначально определилось как материалистическое, а, значит, тоже суженное за счёт принижения в нём отвечавшей за нравственность “идеалистической” компоненты (которая была объявлена “небазисной“, “вторичной”, “надстроечной” и т.д.).

Именно поэтому научное (материалистическое) мировоззрение не только не даёт ответа на вопрос «почему нужно быть нравственным?», но, наоборот, убеждает, что быть нравственным – невыгодно и даже вредно. В этом смысле далеко не случайно, что санкционированный авторитетом научного материализма характер всей современной ментальной атмосферы цивилизованных обществ целиком определяется засильем формул типа “наука вне морали”, “экономика вне морали”, “политика вне морали” и другими тому подобными сентенциями.

Как следствие, мы имеем сегодня ситуацию разделённости общечеловеческого знания на его религиозную (“вера”) и светскую (“наука”) формы, где обе эти противостоящие друг другу стороны духа считают себя независимыми и самодостаточными, но где на самом деле с точки зрения обеспечения нравственности ни одна из них не является полноценно работающей. Причём интересно, что сколько-нибудь внятных оснований для противопоставления друг другу “веры” и “знания” не найдено до сих пор (да и в принципе не может быть найдено, поскольку оба понятия имеют одну и ту же, малоизученную в структурном отношении информационно-эмоциональную природу).

Но слишком уж велика оказывается общественная заинтересованность в сохранении и укреплении такого противопоставления, чтобы так просто отказаться от него: слишком большое количество небескорыстных интересов вовлечено сегодня в практическую эксплуатацию “конфликта между верой и знанием”. Для нужд управления, например, слишком соблазнительна “вера без знания”, превращающая людей в бездумно-послушную толпу конформистов, а для нужд конкуренции – “знание без веры”, превращающее их в энергично-бессовестную “элиту профессионалов”. И уж подавно соблазнительна с точки зрения повседневно-обывательского умения жить свобода выбора между “верой без знания”, освящающей моральное право на невежество, и “знанием без веры”, обосновывающим моральное право на безнравственность.

Как выразился один современный автор: “сумерки полузнания”…

Означает ли всё вышесказанное, что у нас вообще нет никакой перспективы, никакой надежды вырваться из тисков механического, бездумного, оборачивающегося чудовищными историческими издержками сценария, построенного по принципу “время ломать – время строить” (и затем снова ломать)?

Мы так не думаем. Мы склоняемся в пользу той научной гипотезы, согласно которой суть глобального исторического процесса неотделима от перевода бессознательных форм человеческого бытия в его осознанные формы. Соответственно, мы полагаем, что для нас целесообразно было бы следовать наиболее адекватным нашей исторической традиции и нашему национальному характеру путём социального творчества, но творчества уже не на основе роковой для нас парадигмы “или-или”, а на основе учёта и синтеза абсолютно всего пережитого нами исторического опыта. А этот опыт свидетельствует, что никуда нам не деться от признания идеи совмещения личных интересов с общественными как основы основ всей нравственной проблематики.

Никуда нам не деться от признания этой же идеи как основы основ проблемы социального строительства. И никуда нам не деться от необходимости и неизбежности синтеза нравственной проблематики с социальной.

Иными словами: никуда нам не деться от единственно-возможного для нас будущего – от социализма, основанного на нравственных устоях.

Мы понимаем, что наше заявление не способно вызвать у “прогрессивной (реформаторской) общественности” ничего, кроме злобной истерики. Но сегодня, когда масштабы жертв, принесённых Россией на “реформаторский алтарь”, начинают превышать масштабы всех предыдущих её жертв, наступает время посмотреть правде в глаза. Тем более, что ничего нового, противоречащего русской культурной традиции, в таком признании нет.

В 1852 году основоположник новой русской философии П.Я.Чаадаев (неосновательно причисляемый к “западникам”) задавался вопросом, «что можно противопоставить грозному шествию идеи века, каким бы именем её не назвали: социализм, демагогия?» И отвечал: «Что до меня касается, я ничего не могу придумать». А, говоря об уничтожении феодальных привилегий в ходе Французской революции, он недоумевал: «Странное дело! В конце концов, признали справедливым возмущение против привилегий рождения;… между тем всё ещё находят несправедливым возмущение против наглых притязаний капитала, в тысячу раз более стеснительных и грубых, нежели когда-либо были притязания происхождения». И предрекал: «Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники».

О том же, в сущности, говорил глубокий русский мыслитель XIX в. К.Н.Леонтьев: «… социализм в XX и в XXI вв. начнёт на почве государственно-экономической играть ту роль, которую играло христианство на почве религиозно-государственной…». И о том же говорили крупнейшие мыслители ХХ века: и английский историк А.Тойнби (не только не марксист, но и глубоко религиозный человек), и немецкий экзистенциалист М.Хайдеггер, и русский философ и учёный А.Ф.Лосев (прошедший, между прочим, через ГУЛАГ и тем не менее утверждавший: «Куда движется человечество? А дальше идёт то, что противоположно индивидуализму. А именно: общественность и коллективизм. То есть социализм»).

Все эти люди ничуть не идеализировали социализм (скорее даже наоборот). Но все они понимали его неизбежность. А поэтому и будущее (как, впрочем, и настоящее) представлялось им в трагических тонах вовсе не потому, что оно “капиталистическое” или “социалистическое”. Будущее представлялось им как трагическое потому, что таковым, с их точки зрения, является вообще любое жизнеустройство, где приходится жертвовать личным (иногда очень дорогим) во имя общественного и где конкретные помехи на пути к совершенному, так наз. “свободному” социальному строю производны далеко не от одних только злоупотреблений власти.

Сегодня мы, действительно, знаем, что помехи на пути к совершенному социальному строю производны также (и даже в гораздо большей степени) и от несовершенства человеческой натуры, и от сущности самóй культуры (которая, по одному из её современных определений, есть нечто прямо противоположное “свободе”, а именно: есть система ограничений, налагаемых на вседозволенность). Все эти помехи принципиально неустранимы при любом строе. Но социалистический строй, в отличие от любого другого, предпочтительнее потому, что отвечает критерию совмещения личного интереса с общественным. То есть, он предпочтительнее потому, что нравственнее.

И этим всё сказано.

В трезвых и взвешенных суждениях о социализме, приведённых выше, отчётливо просматривается их коренное отличие от той прогрессистской лжи “о светлом и свободном будущем”, которая до сих пор заставляет нас то “разбрасывать камни”, то “собирать их”. Но поэтому и стоящая перед нами задача номер один – запомнить раз и навсегда, что продолжающая владеть умами прогрессистская ложь о “светлом и свободном будущем”, постоянно сопровождаемая тёмным несвободным настоящим – это и есть тот самый последний бастион, без взятия которого мы никогда не выйдем из режима “смутного времени”, никогда не перестанем быть куклами в руках манипуляторов.

Мы должны понять, что “абсолютная свобода, не ограниченная никаким божеским законом, никакими общественными устоями, та свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы или сумасшедшие (а от себя добавим – и взрослые инфантилы – авт.), невозможна, а если бы была возможна, то была бы гибельна как для личности, так и для общества» (А.С.Пушкин). Освободиться от морока лжи о “светлом и свободном будущем” – и означает сделать первый шаг на пути к светлому и свободному настоящему, к нравственному социализму, – потому что решение стать нравственным человек может принять хоть “с понедельника”, хоть “с нового года”, и не только принять, но и следовать ему в течение всей жизни. В этом – отличие строительства нравственного социализма от строительства коммунизма, где все строили коммунизм, но никто конкретно за это самое строительство не отвечал.

Вместе с тем никуда нам не уйти и от вопроса, отвечать на который потеряли способность и церковь, и наука: почему человек должен быть “хорошим по отношению к другим”, т.е. нравственным?

Ответ на этот вопрос лежит, по нашему мнению, опять-таки на путях социального творчества, в том числе интеллектуального. Мы должны понять, что враждующие друг с другом крайности полузнания (или “идеализм”, или “материализм”; или “вера”, или “наука” и т.п.) – это казуистическая ловушка (“или-или”), в которой истощается духовно-нравственная энергия, гасится воля к социальному творчеству и формируются модели антиобщественного поведения (будь-то бессильное бегство “от мира” или творимый в нём насильственный произвол). А предчувствие смены мировоззренческой парадигмы говорит нам: тот, кто поставит под свой контроль энергию интеллектуального прорыва – тот получит и неограниченный кредит общественного доверия ко всем своим начинаниям в области строительства нравственного социализма.

Потому что смена мировоззрения вовсе не сводима к техническому моменту “информационной перезагрузки общества”. На самом деле смена мировоззрения – это бифуркационная точка истории, умелым воздействием на которую запускается в работу небывалый по своему масштабу и последствиям проект качественного обновления общества. И кто знает: может быть, в этом проекте впервые перестанут выглядеть несбыточными и наши самые сокровенные мысли, и самые заветные цели, и самые потаённые надежды.

Но и сидеть сложа руки в ожидании, когда интеллектуальный прорыв совершится “сам собой” – тоже недопустимо; ленивым, как говорится, Бог не помогает. И если Божественный Принцип Любви («вожделеннейшая заповедь жизни», по П.А. Флоренскому) понимается как максимально высокий, но абсолютно не формализуемый идеал общежития, то его представление в виде “принципа нравственности” как меры непричинения вреда себе, окружающим и среде обитания – есть операциональная минимизация идеала. А смысл минимизации – в том, что с её помощью и на её основе неформализуемый идеал низводится до уровня позволяющих улучшать общественную жизнь социальных технологий.

Каким образом?

Общественная жизнь устроена так, что не причинять вред (ущерб) себе, окружающим и среде обитания вообще можно только бездействуя. В реальности люди, осуществляя свободу выбора (воли), вынуждены действовать. И, значит, вынуждены причинять ущерб себе, окружающим и среде обитания. Но тогда вопрос заключается лишь в том, как минимизировать этот ущерб (оценивать который куда легче, нежели выгоду). А кто может оценить меру ущерба? Очевидно, что только другие люди: «Судите по делам их» – что может быть проще?

Как известно, «глас Народа – глас Божий», и мы утверждаем: голос тысяч квалифицированных людей, рассматривающих все общественные проблемы с позиций принципа нравственности, действительно способен приближать нас к гармонии материального и духовного, к балансу прав и обязанностей. Не прислушиваться к этому голосу никакая земная власть просто не сможет!

Проблема лишь в том, чтобы сорганизовать множество слабых разрозненных голосов в единый мощный голос. А эта проблема решаема на путях использования конкретных информационных и управленческих технологий, способных вовлекать в дискурс десятки и сотни тысяч высококвалифицированных людей, оказавшихся за бортом принятия общественно-значимых решений. Синергетическим производным такого дискурса и должно явиться становление идеологической сверхвласти – сверхвласти нравственности.

Всё остальное – вопросы техники, в том числе и техники использования человеческой безнравственности в нравственных целях. Главное: ВСЁ ЭТО ОСУЩЕСТВИМО В ПРИНЦИПЕ И, ЗНАЧИТ, НЕИЗБЕЖНО БУДЕТ ОСУЩЕСТВЛЕНО НА ПРАКТИКЕ.